Письменный столИгорь КарповФилологии – нет, или От того, чего нет, – к антропологической филологии
(мысли из 2003 года)
Выступить на тему "Актуальные проблемы современной филологии" мне любезно предложила одна хорошая знакомая, выступить на пленарном заседании научной конференции – для всех, тем самым, конечно, польстив – спасибо! – но и озадачив. Озадачив, потому что тема огромная, важная. Необходимо нам постоянно думать об этих самым "актуальных проблемах", чтобы видеть всё поле современной науки и лучше понимать свое место в ней. Но тема, думаю, – требует большой информированности, сосредоточенности, подготовки. Конечно, я не мог отложить всё, что у меня в работе, и на долгое время переключиться на "актуальные проблемы". Поэтому выступил с несколькими тезисами, непосредственно касающимися темы, но выдвигаемыми из своего видения современного состояния филологии, не претендуя ни на полноту, ни на бесспорность.Выступил – и что? А ничего. Как в трубу, в песок, на ветер... М. Л. Гаспаров тоже недавно выступил – "Как писать историю литературы"... И что?
1. Филология – единое интеллектуальное пространство.
Во-первых, актуальные проблемы в нашей науке есть, но никакой филологии как чего-то единого как никогда не было, так нет и сейчас. Лингвисты существуют сами по себе, литературоведы – сами по себе. И это – замечу с огорчением – не в нашу, литературоведческую, пользу. Мы заходим во владения лингвистов редко и двигаемся там довольно неуклюже.
Мы прошли мимо многих заметных явлений в лингвистике последних десятилетий. Один из примеров – исследования группы института языка РАН "Логический анализ языка", руководимые Н. Д. Арутюновой (1). Эта группа многие годы исследовала "культурные концепты", "модели действий", "ментальные действия", "язык речевых действий", "понятие судьбы". Прошли мимо – в том смысле, что, может быть, и читали, но не вобрали результаты исследований этой группы в свое мышление, не использовали их в своей собственно литературоведческой деятельности.
Даже самая близкая нам область – стилистика – остается запредельной для нас, тогда как литературно-художественное произведение есть объективация прежде всего эмоционального комплекса писателя и семантико-синтаксическое выражение этого комплекса. И здесь лингвистические исследования являются базой для наших литературоведческих исследований. Имею в виду работы хотя бы Л. Г. Бабенко (2) о лексических средствах обозначений эмоций, Е. А. Иванчиковой (3) о синтаксисе художественной прозы Достоевского и многие другие. И не имеет значения то, что мы анализируем, может быть, не произведения Достоевского, а Пушкина или Солженицына.
Но и лингвисты, вступая в пределы литературоведения, анализируя литературно-художественное произведение, выглядят порой, мягко говоря, наивно.
Издательство "Языки русской культуры" в серии "Язык. Семиотика. Культура" выпустило несколько книг лингвистов – книги Ю. Д. Апресяна, Е. В. Падучевой, Д. Н. Шмелева и др. Книги эти заканчиваются анализом одного произведения одного автора, много – анализом произведений Вл. Набокова.
Читая эти анализы, отчетливо видишь: авторы, только что выступающие как чистые лингвисты, сторонники точных методов исследования, снисходят до идеологических толкований и субъективных интерпретаций.
Большинство собственно литературоведов не учитывают достижения логиков, а ведь наше литературно-художественное произведение является опять же объективацией и логических сил писателя. Сверхзадача и литературоведов и логиков одна – человек в его мыслительных способностях. Опубликованные недавно работы немца Готтлоба Фреге (4) и русского Артсега (5) могли бы помочь нам глубже понять объект нашего исследования – литературно-художественное произведение как логико-семантическую структуру метавысказывания.
Что говорить о работах лингвистов и логиков, когда не освоены, не пущены в научный оборот, не взяты в способ мышления научные результаты даже ближайших наших товарищей. Здесь я хочу сказать о книге Владимира Викторовича Федорова "О природе поэтической реальности" (6). Я внимательно слежу, как и кем цитируется эта книга. Почти никак, почти никем. А если и цитируется, то в связи с нуждами цитирующего автора. А ведь после М. М. Бахтина Федоров дал наиболее концептуальное изложение проблемы природы литературно-художественного произведения как поэтической реальности. Его книга – одна из тех, которые являются мыслеобразующими. Это наша классика. Но последователей у идей Федорова нет. Себя я, простите, отношу к его последователям, потому что сформулированные Федоровым законы поэтической реальности, я думаю, определяют во многом мой способ восприятия и анализа литературно-художественного произведения. Хотя я вижу и не преодоленные Федоровым черты натурфицированного мышления, хотя я во многом не принимаю его последние две книги – о происхождении языка и поэтическом мире и творческом бытии (7). Эти книги – маленькие брошюрки, изданные в Донецке. Федоров работает в одном университете с Михаилом Моисеевичем Гиршманом, который сейчас издал в Москве, в "Языках славянской культуры" большую новую книгу – "Литературное произведение: Теория художественной целостности" (8), где выражает свои давние идеи, всем нам хорошо знакомые по его предыдущим исследованиям. Не умаляя значение Гиршмана (его работы в свое время много помогли мне), все-таки должен сказать, что если таким исследованиям принадлежит настоящее, то книжечкам Федорова – будущее.
Из этого моего "во-первых" следует вывод: нам нужно единое интеллектуальное пространство, которое бы очень избранно формировалось, которое бы объединяло нас всех. В пространство это должны входить книги мыслеобразующие, концептуальные, а не узкоспециальные (последнее – само собой разумеющееся). Для меня такими книгами являются исследования не только Михаила Михайловича Бахтина, но и... здесь уже не взирая, так сказать, на личности, – но и Льва Николаевича Гумилева, Владимира Ивановича Вернадского, "Капитал" Карла Маркса, "Владелец вещи, или Онтология субъективности" Артсега, "Логика и логическая семантика" Готтлоба Фреге, "Физика и реальность" Альберта Эйнштейна и очень немногие другие.
И вывод коммуникативного плана – нам нужен сайт, на котором мы могли бы помещать свои новые произведения, на котором мы могли бы свободно общаться. Филологических сайтов в Интернете сейчас немало, особенно интересные, конечно, сайты прибалтов (Ruthenia), Российского государственного гуманитарного университета и Тверского университета. Но это сайты корпоративные, замкнутые на себе и своем окружении. А посмотрите, что делают психологи, какие у них сайты, как они на них либидничают – пространно, оформительски ярко, информационно полно. А у нас – или отдельные авторы летают самодеятельно по Интернету, или вузы и кафедры гонят свою, извините, нетленку.
2. Интерпретационное литературоведение, история русской литературы, теория литературы, аналитическая парадигма.
Во-вторых, давайте посмотрим, что в самом общем плане представляет собой то, что мы называем современным литературоведением, что есть литературоведение как проблема. Под таким названием вышла книга статей – ИМЛИ РАН, в которой наряду с разделами, посвященными памяти А. В. Михайлова, есть примечательные публикации о литературоведении как мифе и литературовидении о "после литературоведения" (9), примечательные попыткой заглянуть "за" литературоведение или "вперед" литературоведения.
Определяющими в этом интеллектуальном пространстве сегодня являются центробежные силы. Многое стремится не только уйти от литературоведения, но и преодолеть литературоведение, многие – выдвинуть свои гениальные концепции, методы исследования, по-новому определить предмет литературоведения.
Все более уходит от России Москва. И в политическом, и в экономическом, и в нашем научном смысле. Богатая столица и нищая страна – это относится и к нам. Тот, кто не богат и кто не в Москве, просто выключен из информационного поля, просто-напросто ему новую книжку и негде купить и не на что.
В самостоятельные области давно отделились или отделяются фольклористика, семиотика, теория литературы, нарратология, стиховедение, мифопоэтика, комментаторская работа, т. е. подготовка собраний сочинений писателей, огромное число литературоведов, которые работают на школу. Последние чаще всего никакие не методисты (как В. В. Агеносов со своим коллективом, издавший в "Дрофе" наиболее переиздаваемый учебник для 11 класса, как мы с Натальей Николаевной Старыгиной, издавшие с нашими коллегами в разных московских издательствах восемь книг "Открытого урока по литературе", четыре книги "Уроки русской словесности", шесть книг "Конспектов уроков для учителя литературы"), но сегодня можно публиковаться только работая как рабы на издательство, поэтому многие используют хотя бы такую возможность. Что осталось? Что же мы называем сегодня литературоведением? Это область историко-литературоведческих исследований, то, что называется историей русской литературы. Оставим в покое коллекционирование – собирание библиографии, введение в научный оборот новых имен и новых историко-литературных фактов.
В остальном, на мой взгляд, это самая неблагополучная область. Я ее называю интерпретационным литературоведением (или просто интерпретациями), или обыденным литературоведением, потому что в таких работах объективируется не научный аналитический способ мышления, а обыденный, соотносящий текстуальное явление с обыденными представлениями исследователя, потому что чаще всего здесь всё очень приблизительно, разрозненно, не согласовано с тем, что уже наработано, без единой теоретической базы – методологической, аналитической. Почти любое такое исследование можно поместить в качестве предисловия в популярное издание произведений писателя, т. е. сориентировать на непрофессионального читателя, и ничего не изменится. Здесь каждый сам по себе, один против всех. Здесь ужасающее однообразие и безликость, движение по замкнутому кругу якобы новых смыслов в произведениях. Но интерпретация – коварное дело, потому что в способности человеческого мышления – любому имени приписать любой предикат, любому смыслу дать любое толкование. И вот десятки статей, сотни выступлений на конференциях – о традициях и новаторстве (без определения параметров исследования, без вычленения авторских парадигм сравниваемых писателей), о цветописи (у Пушкина, Лермонтова, Гоголя.... Горького, Бунина, Есенина...), о вечных портрете и пейзаже, хронотопе и субъектной организации, гротеске и фантастике, жанровом своеобразии... И всё это уходит в небытие, как вода в песок. Сколько таких разговоров было, если взять только нашу память, – в 60, 70, 80, 90-е годы!
Всегда и на всё существовала мода и эпигонство. И сегодня – куда ни взгляни – везде или цитация, или интертекст, или дискурс, или концепт. И чаще всего понятия изымаются из индивидуально-авторской или коллективно-творческой системы, в которой они были созданы и худо ли – бедно ли – работали, и опошляются, упрощаются, приспосабливаются к обыденному сознанию.
Посмотрите, как недавно множество исследователей искали мифы в творчестве всех и каждого, так же сейчас ну совсем не обойтись без гендера.
С одной стороны, это интеллектуальное рабство, с другой – скудоумие, с третьей – нежелание просто работать с текстом. Все хотят скорее выдавать большие обобщения, новое, свое.
Что делать? Необходимо определить – на конференциях ли, в кругу ли нескольких исследователей, в какой-либо лаборатории – аналитическую парадигму, т. е. объем и параметры исследования.
Стиховеды (стихов еды, скажу так в юмористически положительном смысле) дают нам пример скрупулезного исследования. В августе 2002 года в Резекне на Тыняновских чтениях в дискуссии "Как писать историю литературы" Михаил Леонович Гаспаров еще раз резким голосом человека, вопиющего в пустыне интерпретационного литературоведения, сказал о необходимости "охватить исследованием":
"Охватить исследованием – это значит сделать то же, что я и мои работящие предшественники сделали со стихом: выделить существенные явления, подсчитать, систематизировать и обобщить. Чтобы мы могли сказать: такой-то подбор стиховых форм; такой-то процент славянизмов или, наоборот, вульгаризмов и варваризмов; такая-то насыщенность метафорами и метонимиями такого-то строения; настолько-то предпочитаемые персонажи таких-то социальных и психологических типов; такие-то варианты сюжета; такие-то пропорции описания, повествования, диалогов, авторских отступлений; такие-то признаки торжественного, сурового, нежного или насмешливого отношения к предмету в таких-то пропорциях, с такой-то степенью прямоты или прикровенности авторской позиции — вот признаки такого-то жанра в такой-то период; и среди них такие-то признаки усиливаются, а такие-то ослабевают по мере движения от начала к концу периода, у писателей таких-то поколений и направлений, под вероятным влиянием таких-то и таких-то смежных жанров, благодаря авторитету таких-то и таких-то авторов. И все это должно быть определено для всех жанров и всех эпох" (10).
Дело не только и не столько в подсчетах, хотя и они необходимы, а в том, что изучение любого объекта начинается с его описания. Таким объектом у нас является прежде всего творчество писателя. Значит, мы должны знать, сколько произведений он написал, каких жанров, какого объема; сколько в этих произведениях персонажей – мужчин, женщин, детей... главных, второстепенных, эпизодических, т. е. дать описание и классификацию персонной системы; какие сферы жизни отобразил писатель, т. е. каково интенциальное содержание его сознания; сколько жизненных ситуаций воссоздано, т. е. дать описание и классификацию авторской ситуативности; определить, как соотносятся мир феноменальный и мир ноуменальный... и так до лексических средств, до всех особенностей синтаксиса.
Выработка методологии такого исследования и завершилась бы нашей аналитической парадигмой.
А на сегодня мы имеем, например, очередные очерки – "Русскую литературу рубежа веков (1890 – начало 1920-х годов)" в двух книгах – ИМЛИ РАН, "Наследие" (1). При всех частных достоинствах этой истории, я вспоминаю слова одного литературоведа, пожилого уже человека, который в прошлом году на защите какой-то диссертации в МПГУ сказал, имея в виду предыдущую трехтомную историю литературы рубежа веков: "Там были авторы-имена, а здесь... такие же, как я".
Выработка нашей аналитической исследовательской парадигмы, конечно, немыслима без единой теоретической базы. И об этом – мой третий тезис.
3. От истории и теории литературы – к антропологической филологии.
Говорить о теории литературы – значит, молчать о том, чего нет.
Современное состояние историко-литературной и теоретической областей литературоведения лучше всего проиллюстрировала "Литературная энциклопедия терминов и понятий", главный редактор и составитель – А. Н. Николюкин (12). Конечно, информационно насыщенная книга, но абсолютно не концептуальная и далеко не энциклопедия. Не концептуальная, потому что содержание основных понятий – литературоведение, образ, художественность, ценность, автор, игра, персонаж, литературный процесс – не согласованы между собой, даны часто на уровне Краткой литературной энциклопедии, не учитывают работы последних лет.
Обратим внимание на названия – Краткая литературная энциклопедия. Энциклопедия чего – литературы? Так и здесь – литературная энциклопедия, но в литературе нет терминов и понятий. Они есть в литературоведении. Вот эта чехарда с не разграничением предмета исследования и метода исследования преследует нас всю жизнь.
Когда читаешь статью "Литературоведение" глазами представителя какой-либо точной науки, то просто стыдно становится за себя, что ты тоже вроде бы литературовед. "Литературоведение – наука о художественной литературе, ее происхождении, сущности и развитии". И всё, далее: литературоведение – "сложная и подвижная система дисциплин", и перечисление – от китайской "Книги преданий" до постструктурализма. И всё это, конечно, Ю. В. Манн.
Далеко не энциклопедия – потому что множество терминов и понятий, используемых современными литературоведами или теоретиками литературы, просто не представлены, хотя бы та же поэтическая реальность В. В. Федорова.
По существу малой энциклопедией является "Теория литературы" В. Е. Хализева (13), выпущенная, однако, как учебник, очень напоминающая "Введение в литературоведение" Е. Фарыно (14). Конечно, это не учебник для вузов, это коллекция современных аспектов и проблем литературоведения, в чем и есть несомненная заслуга автора.
И все-таки сегодня мы имеем концептуальное изложении теории литературы. Называется это изложение так: "Художественный дискурс (Введение в теорию литературы)", автор – В. И. Тюпа (15). Природу литературы Тюпа рассматривает как семиотическую, эстетическую и коммуникативную, искусство слова как вторичную знаковую систему и эмоциональную рефлексию, литературный процесс как стратегии художественного письма и парадигму художественности.
Как бы мы к этому введению в теорию литературы ни относились, необходимо признать, что это концептуальное изложение, где все аспекты и вся терминология согласованы между собой. Имея в виду книгу Тюпы "Нарратология как аналитика художественного дискурса", а также только что вышедшую в свет книгу В. Шмида "Нарратология" (16), можно не без оснований предположить, что сегодня мы имеем тенденцию подмены теории литературы образца "Литературной энциклопедии" Николюкина и учебника Хализева нарратологией образца Тюпы и Шмида. Претенденты, надо сказать, выступили с очень серьезной заявкой.
Если в "Художественном дискурсе" Тюпа обрисовывает основную проблематику теории литературы с семиотических позиций, то в книге о нарратологии – воссоздается историческое развитие нарратологических идей, возводимых автором к античным поэтикам и риторикам.
В случае победы нарратологии мы будем иметь дело не с повествованием, а с нарративностью, к повествователю и рассказчику добавится нарратор, к читателю – наррататор и т. д.
В системе мышления Тюпы и Шмида литературно-художественное произведение – это уже даже не текст, а семиотическая система. Таким образом произведение, то, что произведено кем-то, то, что является производным от производителя, предельно обезличивается. Словесная, литературно-художественная деятельность заменяется семиотической деятельностью. Но такой деятельности нет, потому что писатель работает не знаками (вопреки утверждению Тюпы), а словами и их жизненными смыслами, "моментами мира", как говорил М. М. Бахтин.
Как вторичное мы не возводили бы в ранг первичного, какие бы мыслительные акты мы не выдавали за новое слово в науке, мы никуда не уйдем от той жизненной очевидности и очевидности нашего мышления, что любая деятельность может быть рассмотрена только в цепочке: субъект деятельности – деятельность в ее различных формах – объект (или результат деятельности). С точки зрения этой очевидности при всей внутренней согласованности семиотическая концепция теории литературы не выдерживает критики.
Эта очевидность диктует нам такой способ мышления, в пределах которого любое текстуальное явление и само литературно-художественное произведение мы рассматривали бы с точки зрения того, кто есть его создатель как субъект литературно-художественной деятельности, что есть само литературно-художественное произведение как объективация внутренних сил субъекта деятельности.
В этом случае, думается, мы бы не только согласовали существующие литературоведческие термины в определенное концептуальное единство, но и поняли бы ограниченность и исчерпанность литературоведения в том виде, как оно сейчас существует, и пошли бы за его пределы – к антропологической филологии как литературоведческому и лингвистическому человековедению. Предметом наших исследований стали бы не жанры и стили, не персонажи и конфликты, не формы повествования. Все это было бы только материалом, за которым бы мы видели человека, тем самым действительно встав в ряд всех тех, кто изучает человека – психологов и физиологов, философов и логиков, историков и этнографов.
Резюме моего пространного выступления может быть очень кратким: филология как единое интеллектуальное пространство, история русской литературы как аналитическая парадигма, теория литературы как теория литературно-художественной деятельности, в перспективе – как антропологическая филология.
Добавление из 2004 года
Тенденция подмены теории литературы семиотикой и нарратологией, чего и следовало ожидать, осуществилась – в двухтомной "Теории литературы" (авторы – С. Н. Бронштейн, Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпа) (17). По жанру это, конечно, абсолютно не учебное пособие, как утверждается в подзаголовке, т. е. представленный материал никоим образом не сориентирован на какой-либо реальный учебный процесс (впрочем, так же как книга Хализева), но что на сегодня это самое полное и цельное концептуальное изложение семиотической версии теории литературы – это без сомнения.
Литература
1. См., например: Логический анализ языка. Прагматика и проблема интенсиональности. – М., 1988.
2. Бабенко Л.Г. Лексические средства обозначения эмоций в русском языке. – Свердловск, 1989.
3. Иванчикова Е.А. Синтаксис художественной прозы Достоевского. – М.: Наука, 1979.
4. Фреге Г. Логика и логическая семантика. – М., 2000.
5. Артсег. Владелец вещи, или Онтология субъективности. – Йошкар-Ола, 1993.
6. Федоров В. В. О природе поэтической реальности. – М., 1984.
7. Федоров В. В. О происхождении языка. – Донецк, 1998; Федоров В. В. Поэтический мир и творческое бытие. – Донецк, 1998.
8. Гиршман М. М. Литературное произведение: Теория художественной целостности. – М., 2002.
9. Литературоведение как проблема. Труды научного совета "Наука о литературе в контексте наук о культуре". Памяти Александра Викторовича Михайлова посвящается. – М., 2001.
10. Новое литературное обозрение. – 2003. – № 59. Цитирую по интернетовской печатной версии "Журнального зала" "Русского журнала".
11. Русская литература рубежа веков (1890 – начало 1920-х годов). Кн. 1. – М., 2001; Кн.2. – М., 2001.
12. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Главный редактор и сост. А. Н. Николюкин. – М., 2001.
13. Хализев В. Е. Теория литературы. – 3-е изд., испр. и доп. – М., 2002.
14 Фарыно Е. Введение в литературоведение: В 3 ч. – Катовице, 1978.
15. Тюпа В. И. Художественный дискурс (Введение в теорию литературы). – Тверь, 2002. (Серия "Лекции в Твери".)
16. Шмид В. Нарратология. – М., 2003.
17. Теория литературы: Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений: В 2 т. / Под ред. Н. Д. Тамарченко. – М., 2004.
